Неточные совпадения
— Я? не буду
плакать… Я
плачу от радости. Я так давно не видела тебя. Я не буду, не буду, — сказала она, глотая слезы и отворачиваясь. — Ну, тебе одеваться теперь пора, — оправившись, прибавила она, помолчав и, не выпуская его
руки, села у его кровати
на стул,
на котором было приготовлено платье.
Когда Левин вернулся домой, он съехался с княгиней, и они вместе подошли к двери спальни. У княгини были слезы
на глазах, и
руки ее дрожали. Увидав Левина, она обняла его и
заплакала.
Когда, возвращаясь со скачек, Анна объявила ему о своих отношениях к Вронскому и тотчас же вслед за этим, закрыв лицо
руками,
заплакала, Алексей Александрович, несмотря
на вызванную в нем злобу к ней, почувствовал в то же время прилив того душевного расстройства, которое
на него всегда производили слезы.
— Друг мой! — повторила графиня Лидия Ивановна, не спуская с него глаз, и вдруг брови ее поднялись внутренними сторонами, образуя треугольник
на лбу; некрасивое желтое лицо ее стало еще некрасивее; но Алексей Александрович почувствовал, что она жалеет его и готова
плакать. И
на него нашло умиление: он схватил ее пухлую
руку и стал целовать ее.
Левин подошел к столу,
заплатил проигранные им
на тузы сорок рублей,
заплатил каким-то таинственным образом известные старичку-лакею, стоявшему у притолоки, расходы по клубу и, особенно размахивая
руками, пошел по всем залам к выходу.
Она села к письменному столу, но, вместо того чтобы писать, сложив
руки на стол, положила
на них голову и
заплакала, всхлипывая и колеблясь всей грудью, как
плачут дети.
Алексей Александрович прошел в ее кабинет. У ее стола боком к спинке
на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо
руками,
плакал. Он вскочил
на голос доктора, отнял
руки от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой, поднялся и сказал...
Он слушал ее молча, опустив голову
на руки; но только я во все время не заметил ни одной слезы
на ресницах его: в самом ли деле он не мог
плакать, или владел собою — не знаю; что до меня, то я ничего жальче этого не видывал.
В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый год больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь,
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в
руке, седой калмык.
Встречает их в гостиной крик
Княжны, простертой
на диване.
Старушки с
плачем обнялись,
И восклицанья полились.
В дальнем углу залы, почти спрятавшись за отворенной дверью буфета, стояла
на коленях сгорбленная седая старушка. Соединив
руки и подняв глаза к небу, она не
плакала, но молилась. Душа ее стремилась к богу, она просила его соединить ее с тою, кого она любила больше всего
на свете, и твердо надеялась, что это будет скоро.
Поверяя богу в теплой молитве свои чувства, она искала и находила утешение; но иногда, в минуты слабости, которым мы все подвержены, когда лучшее утешение для человека доставляют слезы и участие живого существа, она клала себе
на постель свою собачонку моську (которая лизала ее
руки, уставив
на нее свои желтые глаза), говорила с ней и тихо
плакала, лаская ее. Когда моська начинала жалобно выть, она старалась успокоить ее и говорила: «Полно, я и без тебя знаю, что скоро умру».
При нем мне было бы совестно
плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем
на плече, с мылом в одной
руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил...
Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя
на других, бил себя в грудь,
плакал, ломал себе
руки.
Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него, как громом. Да и
руки его не поднимались обнять их: не могли. Мать и сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись,
плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся
на пол в обмороке.
Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он приближался к ней тогда с топором, а она отходила от него к стене, выставив вперед
руку, с совершенно детским испугом в лице, точь-в-точь как маленькие дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно
на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед ручонку, готовятся
заплакать.
Соня упала
на ее труп, обхватила ее
руками и так и замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их,
плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими
руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.
Марья Ивановна приняла письмо дрожащею
рукою и,
заплакав, упала к ногам императрицы, которая подняла ее и поцеловала. Государыня разговорилась с нею. «Знаю, что вы не богаты, — сказала она, — но я в долгу перед дочерью капитана Миронова. Не беспокойтесь о будущем. Я беру
на себя устроить ваше состояние».
— Да, — повторила Катя, и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие прекрасные
руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял
на ногах и только твердил: «Катя, Катя…», а она как-то невинно
заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив
на земле человек.
Василий Иванович замахал
на жену обеими
руками; она закусила губу, чтобы не
заплакать, и вышла вон.
— Я не люблю Гейне, — заговорила Катя, указывая глазами
на книгу, которую Аркадий держал в
руках, — ни когда он смеется, ни когда он
плачет: я его люблю, когда он задумчив и грустит.
Я подошел к лавочке, где были ситцы и платки, и накупил всем нашим девушкам по платью, кому розовое, кому голубое, а старушкам по малиновому головному платку; и каждый раз, что я опускал
руку в карман, чтобы
заплатить деньги, — мой неразменный рубль все был
на своем месте. Потом я купил для ключницыной дочки, которая должна была выйти замуж, две сердоликовые запонки и, признаться, сробел; но бабушка по-прежнему смотрела хорошо, и мой рубль после этой покупки благополучно оказался в моем кармане.
Она, видимо, много
плакала, веки у нее опухли, белки покраснели, подбородок дрожал,
рука дергала блузку
на груди; сорвав с головы компресс, она размахивала им, как бы желая, но не решаясь хлестнуть Самгина по лицу.
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую
руку отца
на голове своей,
на шее и встряхнул головой. Вспомнилось, как отец и брат
плакали в саду якобы о «Русских женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные слова...
— Нужно, чтоб дети забыли такие дни… Ша! — рявкнул он
на женщину, и она, закрыв лицо
руками, визгливо
заплакала.
Плакали многие. С лестницы тоже кричали, показывали кулаки, скрипело дерево перил, оступались ноги, удары каблуков и подошв по ступеням лестницы щелкали, точно выстрелы. Самгину казалось, что глаза и лица детей особенно озлобленны, никто из них не
плакал, даже маленькие,
плакали только грудные.
Туробоев присел ко крыльцу церковно-приходской школы, только что выстроенной, еще без рам в окнах.
На ступенях крыльца копошилась, кричала и
плакала куча детей, двух — и трехлеток, управляла этой живой кучей грязненьких, золотушных тел сероглазая, горбатенькая девочка-подросток, управляла, негромко покрикивая, действуя
руками и ногами.
На верхней ступени, широко расставив синие ноги в огромных узлах вен, дышала со свистом слепая старуха, с багровым, раздутым лицом.
Только когда приезжал
на зиму Штольц из деревни, она бежала к нему в дом и жадно глядела
на Андрюшу, с нежной робостью ласкала его и потом хотела бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец, выложить пред ним все, все, что сосредоточилось и жило неисходно в ее сердце: он бы понял, да не умеет она, и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее
рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и та невольно
заплачет с нею, а Андрей, взволнованный, поспешно уйдет из комнаты.
Райский сидел целый час как убитый над обрывом,
на траве, положив подбородок
на колени и закрыв голову
руками. Все стонало в нем. Он страшной мукой
платил за свой великодушный порыв, страдая, сначала за Веру, потом за себя, кляня себя за великодушие.
«Слезами и сердцем, а не пером благодарю вас, милый, милый брат, — получил он ответ с той стороны, — не мне награждать за это: небо наградит за меня! Моя благодарность — пожатие
руки и долгий, долгий взгляд признательности! Как обрадовался вашим подаркам бедный изгнанник! он все „смеется“ с радости и оделся в обновки. А из денег сейчас же
заплатил за три месяца долгу хозяйке и отдал за месяц вперед. И только
на три рубля осмелился купить сигар, которыми не лакомился давно, а это — его страсть…»
— Пять тысяч рублей ассигнациями мой дед
заплатил в приданое моей родительнице. Это хранилось до сих пор в моей вотчине, в спальне покойницы. Я в прошедшем месяце под секретом велел доставить сюда;
на руках несли полтораста верст; шесть человек попеременно, чтоб не разбилось. Я только новую кисею велел сделать, а кружева — тоже старинные: изволите видеть — пожелтели. Это очень ценится дамами, тогда как… — добавил он с усмешкой, — в наших глазах не имеет никакой цены.
Звуки не те: не мычанье, не повторение трудных пассажей слышит он. Сильная
рука водила смычком, будто по нервам сердца: звуки послушно
плакали и хохотали, обдавали слушателя точно морской волной, бросали в пучину и вдруг выкидывали
на высоту и несли в воздушное пространство.
— Все возможно, — шептал он, — вы станете
на колени, страстно прильнете губами к его
руке и будете
плакать от наслаждения…
Что до нас, то Лиза была в обмороке. Я было хотел бежать за ним, но бросился к маме. Я обнял ее и держал в своих объятиях. Лукерья прибежала со стаканом воды для Лизы. Но мама скоро очнулась; она опустилась
на диван, закрыла лицо
руками и
заплакала.
Спит это она однажды днем, проснулась, открыла глаза, смотрит
на меня; я сижу
на сундуке, тоже смотрю
на нее; встала она молча, подошла ко мне, обняла меня крепко-крепко, и вот тут мы обе не утерпели и
заплакали, сидим и
плачем и друг дружку из
рук не выпускаем.
Я послушно спустился за мамой; мы вышли
на крыльцо. Я знал, что они все там смотрят теперь из окошка. Мама повернулась к церкви и три раза глубоко
на нее перекрестилась, губы ее вздрагивали, густой колокол звучно и мерно гудел с колокольни. Она повернулась ко мне и — не выдержала, положила мне обе
руки на голову и
заплакала над моей головой.
— Да, да, оставьте, оставьте меня в покое! — замахал я
руками чуть не
плача, так что он вдруг с удивлением посмотрел
на меня; однако же вышел. Я насадил
на дверь крючок и повалился
на мою кровать ничком в подушку. И вот так прошел для меня этот первый ужасный день из этих трех роковых последних дней, которыми завершаются мои записки.
«Он в освещенном вагоне,
на бархатном кресле сидит, шутит, пьет, а я вот здесь, в грязи, в темноте, под дождем и ветром — стою и
плачу», подумала Катюша, остановилась и, закинув голову назад и схватившись за нее
руками, зарыдала.
В это время прошел кондуктор с свистком в
руке; послышался последний звонок, свисток, и среди провожавших
на платформе и в женском вагоне послышался
плач и причитанья.
— Ну, уж извините, я вам голову отдаю
на отсечение, что все это правда до последнего слова. А вы слышали, что Василий Назарыч уехал в Сибирь? Да… Достал где-то денег и уехал вместе с Шелеховым. Я заезжала к ним
на днях: Марья Степановна совсем убита горем, Верочка
плачет… Как хотите — скандал
на целый город, разоренье
на носу, а тут еще дочь-невеста
на руках.
— Это нам
на руку: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не
плакало. А вы слышали, что дела у Василия Назарыча швах?..
«Милый и дорогой доктор! Когда вы получите это письмо, я буду уже далеко… Вы — единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и пишу вам. Мне больше не о ком жалеть в Узле, как, вероятно, и обо мне не особенно будут
плакать. Вы спросите, что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска… Письма мне адресуйте poste restante [до востребования (фр.).] до рождества
на Вену, а после — в Париж. Жму в последний раз вашу честную
руку.
Все мальчики до единого
плакали, а пуще всех Коля и мальчик, открывший Трою, и хоть Смуров, с капитанскою шляпой в
руках, тоже ужасно как
плакал, но успел-таки, чуть не
на бегу, захватить обломок кирпичика, красневший
на снегу дорожки, чтоб метнуть им в быстро пролетевшую стаю воробушков.
Вот особенно одна с краю, такая костлявая, высокого роста, кажется, ей лет сорок, а может, и всего только двадцать, лицо длинное, худое, а
на руках у нее
плачет ребеночек, и груди-то, должно быть, у ней такие иссохшие, и ни капли в них молока.
«Что с ним?» — мельком подумал Митя и вбежал в комнату, где плясали девки. Но ее там не было. В голубой комнате тоже не было; один лишь Калганов дремал
на диване. Митя глянул за занавесы — она была там. Она сидела в углу,
на сундуке, и, склонившись с
руками и с головой
на подле стоявшую кровать, горько
плакала, изо всех сил крепясь и скрадывая голос, чтобы не услышали. Увидав Митю, она поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепко схватила его за
руку.
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая
руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим —
плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть
на него, несмотря
на все к нему отвращение.
А Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрыл
руками лицо и
заплакал, долго так сидел и
плакал, —
плакал, точно был еще маленький мальчик, а не двадцатилетний уже молодой человек. О, он поверил в виновность Мити почти вполне! «Что же это за люди, какие же после того могут быть люди!» — бессвязно восклицал он в горьком унынии, почти в отчаянии. Не хотелось даже и жить ему в ту минуту
на свете. «Стоит ли, стоит ли!» — восклицал огорченный юноша.
Сколько людей поверили ей свои домашние, задушевные тайны,
плакали у ней
на руках!
Жюли протянула
руку, но Верочка бросилась к ней
на шею, и целовала, и
плакала, и опять целовала, А Жюли и подавно не выдержала, — ведь она не была так воздержана
на слезы, как Верочка, да и очень ей трогательна была радость и гордость, что она делает благородное дело; она пришла в экстаз, говорила, говорила, все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
Настало молчание. Я продолжал держать ее
руку и глядел
на нее. Она по-прежнему вся сжималась, дышала с трудом и тихонько покусывала нижнюю губу, чтобы не
заплакать, чтобы удержать накипавшие слезы… Я глядел
на нее: было что-то трогательно-беспомощное в ее робкой неподвижности: точно она от усталости едва добралась до стула и так и упала
на него. Сердце во мне растаяло…
Снегурочка, почти
плача, кладет свою
руку на плечо Леля.
Сиделец говорил, что она, во-первых, ему не
платит долг, во-вторых, разобидела его в собственной его лавке и, мало того, обещала исколотить его не
на живот, а
на смерть
руками своих приверженцев.